Воспоминания ветерана войны из Дзержинского: первый бой – это сущий ад

Адельфина Мазятова родилась 31 декабря 1925 года в семье Осипенко в Севастополе. Ее отец – украинец, мать — литовка. Спустя годы она прошла удивительный путь сквозь всю войну, изменив судьбы миллионов. Она рассказала о нем «УВ». Начало этого пути — в далеком 1941-ом году, в городе Осташков, близ озера Селигер, куда по службе направили ее отца.

Осташков, начало войны

В Осташкове я пошла в школу. Мы с родителями и тремя братьями жили на Тимофеевской улице, и берег озера был совсем рядом с домом. На берегу лежали огромные отшлифованные водой камни, на которых летом можно было отдыхать.

Мне было 15 лет, и я училась в 9 классе. В те времена экзамены в школе сдавали каждый год, и в 1941 мы с одноклассниками договорились на следующий день после успешной сдачи пораньше собраться на озере, чтобы отдохнуть. Мы несколько недель ждали этого момента. У некоторых ребят были лодки, и мы запланировали отправиться куда-нибудь.

На следующий день в девять утра почти все собрались на камнях, не было лишь нашего одноклассника Грачева. Ждали долго. Наконец, мы его увидели, он шел с очень серьезным видом. Наш класс вообще отличался серьезностью, но Грачев был молодым человеком с юмором, но тем утром его лицо было угрюмым. «Ну, Грач, где ты там ползаешь?» — спрашиваем мы. Он хмуро отвечает: «Ребят, по-моему, творится что-то не то. Вы на базаре были? Там народу много, женщины все почему-то плачут. Такого плача я и не слышал никогда: все равно, что воют». Уловивший эти слова мужчина, шедший мимо, вмешался: «Что значит воют? Война началась, ребята! Это горюшко!». Мы удивились. Мужчина рассказал, что на нас напали немцы.

Денисевич, наш комсорг, твердо заявил, что всем нужно идти на фронт, но ни в коем случае не говорить ни слова родителям. Он обещал разузнать, что нужно взять с собой. Рассуждали по-детски, никто же из нас не знал, что такое фронт. Снова собрались в четыре часа дня, и Денисевич сказал, что с собой нужно взять вещмешок. Показав самостоятельно сшитый мешок, он добавил, что обязательно нужна кружка и, наверно, ложка.

Стали рассуждать, как примкнуть к армии, и решили, что нужно идти в горком Комсомола. Около пяти часов мы уже были там, среди большого количества людей, желающих стать добровольцами. Когда подошла наша очередь, нас выгнали со словами: «Ребята, ну не отнимайте время! Сейчас оно дорого! Приходите, когда подрастете!». На следующее утро нас выгнали и из военкомата. Мы ходили туда несколько дней подряд, но никто даже не разговаривал с нами.

Через три-четыре дня нас заметил военный, он поинтересовался, что мы здесь делаем. Узнав, что хотим на фронт, спросил о наших навыках. Мы умели делать все: и раненых перевязывать, и с парашютом прыгать, и стрелять. Я была отличницей, имела значок «Ворошиловский стрелок». Военный смерил нас взглядом и, посмотрев на меня, сказал: «С парашютом мне не надо. Но тебя, девочка, я обязательно возьму. Связистом хочешь быть?». Я ответила: «Хочу». Он предупредил, что работа тяжелая, но я заверила его, что справлюсь. Кроме меня он хотел взять лишь нескольких ребят, но согласился взять всех после того, как остальные выдвинули условие: либо всех, либо никого.

Дома я сказала маме, что буду ухаживать за ранеными при школе, но приходить ночевать домой не буду, и поэтому мне нужны мешок, кружка и ложка. Мама спросила: «Как это, совсем-совсем не будешь приходить?». Я ответила: «Ты видела сколько раненых? Может быть забегу как-нибудь, когда время появится». Мама возражала, но я сказала, что это необходимо, так как нас попросила о помощи учитель Людмила Михайловна. В общем, обманула.

Некоторые рассказали родителям о наших планах. Кого-то запирали в чуланах, кому-то объяснили, что война – это не игрушки, тем более, дело не девичье. Поэтому пошли с нами не все, но многие. И многие погибли.

Присяга и первый бой

После принятия присяги 28 июля 1941 года нам выдали обмундирование. Мне, например: сапоги не моего размера, винтовку Мосина, катушку с кабелем, которая весила килограммов тридцать, и аппарат УНА-Ф, представлявший из себя деревянный ящичек на ремне с трубкой внутри. Меня предупредили, что за потерю винтовки или аппарата – расстрел, за дезертирство — расстрел. «Как же я буду это носить? Тяжело так!», — подумала я, надев все на себя.

Наш командир взвода, все его звали Киреичем, сказал мне: «Ничего, девка, потаскаешь, привыкнешь. Только, ради бога, не намочи аппарат, старайся держать его в сухости». Киреич был из Саратовской области, и ему было больше шестидесяти лет. Некоторые удивлялись, как его, человека в возрасте, могли взять в армию, но он объяснял, что в его краях призывали всех отслуживших, кому еще не стукнуло семьдесят.

Первый бой был у Андреаполя. В бою мы задействованы не были, только наблюдали и помогали таскать ящики с патронами и минами. Это был сущий ад. Мне казалось, все горит вокруг. Вода горит, земля горит, а небо – черное-черное от самолетов. Перед боем нас предупредили, что если на нас полетит самолет, то обязательно нужно отбежать в какую-нибудь сторону и упасть. И когда мне впервые пришлось упасть, даже показалось, что немец-пилот в больших черных очках смеялся, глядя на меня из самолета. Это было страшно. Я две ночи не спала после этого, не могла заснуть. Уже хотела вернуться домой, к матери.

Велиж и Ржев

Из Андреаполя мы направились в Велиж. Шли пешком, по 30-40 километров за ночь, а днем отдыхали. В Велиже мы раскапывали евреев. Там была огромная яма, размером с целую квартиру, если не больше. И эта яма гудела. Фашисты заставляли людей туда ложиться, после чего закапывали их. А нас заставили раскапывать их в противогазах маленькими лопатками.

Еще там был роддом, огороженный частоколом. На кольях по всему частоколу – детки. Недавно родившиеся, малюсенькие. Мне запомнился мальчик с открытыми синими-синими глазками. До сих пор, когда я болею, у меня большая температура, или я теряю сознание – вижу этого мальчика. Когда у меня был обширный инфаркт, я девять дней лежала в реанимации, и все девять дней ползла к этому голубоглазому мальчику. Около него светился огонечек, и я ползла, чтобы его спасти. Этот мальчик все время у меня перед глазами.

Потом мы свернули под Ржев, и шли вдоль Волги. Для того, чтобы набрать воды, нужно было войти в реку по грудь. Но даже так, поводив по воде каской и зачерпнув немного, можно было набрать лишь воду с кровью. У берегов же казалось, что воды нет вовсе, только кровь. Тогда многие наши девчонки не выдержали.

Ржев расположен на возвышенности, немец был наверху. Мы же были внизу и попали в болото. Когда я жила в Осташкове, мы с мамой и папой ходили за клюквой, которая росла на болоте. Отец всегда меня учил: «Если вдруг что-то случилось, ищи большую палку, бери ее, ставь горизонтально перед собой, держись и жди помощь. А если болото такое, что можно плыть, то двигайся в сторону деревца или островка. И обязательно проверь, выдержит ли он тебя, прежде чем залезать». И когда мы шли по болотам под Ржевом, я была готова. Я увидела тонкую березку на островке, положила длинную винтовку перед собой, и поплыла. Березка была совсем тощая, и было страшно, что она не выдержит, ведь на мне было много тяжестей. Ухватиться было сложно, сильно тянуло вниз, но все-таки я вылезла. Наших там очень много погибло.

Конечно, сапоги я потеряла. Тогда уже и патронов не хватало, и оружия. Киреич говорил, чтобы мы все добывали сами. Наши притащили мне сапоги, может, немецкие, не знаю. Я долго не хотела их надевать, и все мне говорили: «Дура что ли, босиком идти?».

Старица и Вязьма

Мы остановились в городе Старица на бывшем скотном дворе. Из тех, с кем вместе шли на фронт, уже никого не было рядом. Недалеко от места стоянки через реку пролегал железнодорожный мост, и нас с одной девушкой Верой, послали проверить, есть ли там немецкие часовые.

Мы прошли по мосту и вдруг в темноте разглядели сидящего человека. Решили, что будем брать, а наш или не наш – потом разберемся. Удачно двинули ему лопаткой по голове: он потерял сознание. Потом этот здоровый, сильный немец серьезно сопротивлялся, и мы еле-еле дотащили его до скотного двора. Когда прибыли на место и приблизились к костру, он увидел нас и удивленно воскликнул: «Ох, бабы!». Стал показывать нам фотокарточки своей жены и детей.

Командир роты, разведчик Иван Глухов, был доволен. Мы сообщили ему, что немецких часовых нет, и он отправил на мост наших. На самом деле, мы не обязаны были выставлять часовых на этой местности, но так как командир был весьма беспокойным человеком, решил, что мост – опасное место, и так будет лучше. Командир батальона сказал нам, что нас наградят Орденом Красной Звезды, но мы его так и не получили.

А под Вязьмой один раз я видела психическую атаку. Вот это было страшно. Идет сражение, и рядами, по двенадцать человек, шагом под бой барабанов наступают немцы. И если человека в первом ряду убивали, то на его месте в мгновение появлялся новый. Создавалось такое впечатление, будто они не убиваемы. Но был приказ «Ни шагу назад!», и отступить мы уже не имели права.

Под Смоленском нас побили хорошо, мы все-таки двигались на Москву, освобождали. Помню, было и такое: стоит хорошая большая деревня в сто домов, немец стреляет сначала с одной стороны, потом с другой, затем посередине. Все окутывается едким желтым-желтым дымом, и деревни нет. У нас же такого оружия не было, так что пришлось нелегко.

Так как я была связистом-линейщиком, в мои обязанности входило обеспечивать четкую связь во время боя. Если связь прерывалась, я должна была найти место разрыва и восстановить контакт. Я долго ползала в грязи, и после соединения кабелей, повторяла в трубку: «Первый! Первый! Я – одиннадцатый». Первый – тот, кто ведет бой: начальник штаба, командир дивизии или командир батальона. В ответ слышала: «Ах, ты моя умница! Ах, ты мой шарик дорогой! Спасибо тебе большое!», — все слова, что в этот момент мог вспомнить командир. Это была самая высокая награда для меня. Других особых наград я не добилась.

В тот период я получила серьезное ранение, после которого долго пробыла в госпитале.

Очаково, Смоленск и Ленинград

В 1943 году с фронта собрали и направили в сторону Москвы, в Очаково, несколько девчат, в том числе и меня. Я попала в первую женскую добровольческую стрелковую бригаду под руководством комбрига Крыловой. Бригада состояла из представителей всех родов войск, при этом, все были девушками; все командиры – женщины из Саратовского офицерского военного училища. Кто-то стал артиллеристом, а я стала наводчиком большого батальонного 82-мм миномета. Под Москвой нас готовили несколько месяцев.

Там нас и стреляли. Мы располагались недалеко от бывшего кирпичного завода, к которому сгоняли наших девчонок-дезертиров и расстреливали. Это тоже было страшно. Тогда многие не выдерживали, потому что занимались по двенадцать часов. Но мы знали технику и очень метко стреляли. Я, например, никогда не стреляла мимо.

Крылова рассказывала, что она лично была на приеме у Сталина и много раз добивалась у него взятия отдельного фронта. И наконец, после долгих учений, мы прибыли в Смоленск с железнодорожным составом. В тот день мы с Физкой, моей сослуживицей, были дневальными по вагону и разгружали оружие на блокгауз. По окончании работы, наш командир Соловьева попросила нас: «Девочки, я вас прошу, побудьте еще дневальными до двенадцати ночи. Мы устроимся, и я пришлю вам смену. Я знаю, что вы кушать хотите, потерпите, вас обязательно сменят. Осипенко, я надеюсь на тебя, надеюсь, что все будет в сохранности». Так мы остались живы.

Остальных поселили в школе, которая располагалась на горе недалеко от железнодорожных путей. Вдруг началась бомбежка, и дневальные с блокгауза, собравшиеся вместе, никак не могли понять, кого атакуют. Оказалось, бомбили наших девчат. Нашего комбрига забрали и объявили врагом народа, будто все это произошло неслучайно.

Оставшихся в живых собрали приехавшие служащие НКВД. Это были отъетые, лоснящиеся мужики в красивой форме. «Вы своей кровью обязаны доказать, что вы настоящие бойцы и советские воины», — говорили они нам. Но мы были фронтовиками, в конце концов, и заявили, что мы честно прошли подготовку и служим армии. Никто из нас не хотел вступать в ряды комиссариата, и мы даже скандировали: «Милиции служить не будем!». Все возражения пресекались, и нам пригрозили тюрьмой в случае, если откажемся выявлять дезертиров, полицаев и всех, кто прячется в лесах.

Мы стали ходить по лесам и искали таких людей. Одевали нас с иголочки: офицерские шинели, хромовые сапожки и офицерские гимнастерки. Ничего не ремонтировали, и, если что-то прохудилось, выдавали новое. Кормить – не кормили. Бывало, на четверых человек приходилось варево из двух листов мороженой капусты и две-три картошины. Еще давали каждому по два небольших сухаря. Правда, их было не разломать, поэтому мы клали их в «бульон», после чего ложкой приходилось вылавливать всплывших кверху червей.

Видимо, среди нас остался кто-то преданный комбригу Крыловой, и вот что произошло. Нам выдали новые шинели, у которых для чего-то была пуговица с левой стороны в районе груди и специальные узкие фонарики. Нам объяснили, что фонарики нужно подвешивать на пуговицы, и, если оттянуть их вниз, они загорятся. В тот день Физка подошла ко мне и сказала: «Сегодня нас всех поубивают». Сначала я не поняла, но она объяснила: «Подумай сама. Мы нацепили фонарики, зажгли – сердце!». Решили, что нужно искать веревки, чтобы привязать фонарь к ремню на гимнастерке. Так смогут выстрелить в ногу, но не в сердце. Мы долго спорили, говорить ли остальным, но не сказать я не могла: у Гудковой, например, из нашего отряда, сын в Москве, и она никак не могла дождаться встречи с ним. Не знаю откуда, но как раз у нее оказалась целая пачка шнурков. Те, кто не привязал фонарь к ремню, не выжили.

После этого мы пришли к Соловьевой и спросили: «Как же вы позволили такому произойти!?». Она очень просила никому ничего не рассказывать, но это дело пошло, и вскоре нас расформировали. Я попала в Ленинград.

Шел 1944 год, я состояла в войсках МВД по охране государственных особо важных предприятий. В Ленинграде я попала на 525-ый завод, где делали снаряды для Катюши, такие же, как и в НИХТИ. Там мне посчастливилось встретиться с великим ученым, разработавшим этот снаряд, Юрием Победоносцевым. Снова мы с ним встретились уже в мирное время.

Василий Мазятов

В Ленинграде я познакомилась со своим будущим мужем, Василием Мазятовым. Он родился в 1919 году в Бедрино, недалеко от Некрасовки. Тогда его папа прислал письмо с фронта: «Сынок, я рад, что ты родился, и я думаю, что тебе никогда не придется воевать и видеть страсти войны». Но отец с фронта не вернулся, а спустя годы, в 1939 Вася был призван в армию. Сыну пришлось защищать Шлиссельбургскую крепость на протяжении всей блокады Ленинграда.

Мало того, что были голодные, и что нужно было добывать воду, они все время находились под обстрелом. При этом, он был секретарем комсомольской организации, и принимал в комсомолы из крепости. У нас даже сохранился железный сундучок на замке, в котором он хранил документы, направляясь в штаб войск МВД нашей 165-ой дивизии в Ленинграде.

Там он докладывал, запрашивал помощь, сообщал о погибших и раненых. Раненых было много: и с одной рукой, и с одним глазом. Но несмотря на это уверяли: «Я стрелять, Васька, могу!», — и оставались. Вот так их и осталось всего восемнадцать человек. В штабе каждый раз говорили: «Пришлем подмогу, обязательно пришлем!». Но подмоги не было.

Мне Вася признавался, он был удивлен тому, что немцы их не взяли. «Странно, почему немцы не постарались. Нас было очень просто взять: Сологуб – с одной рукой, Ленька Мороз – без глаза». Только Вася остался не раненным. Это у меня ранения были: в коленке, в руке, в груди. Лишь однажды пуля черкнула ему по виску, и остался шрам.

День Победы

Мы охраняли завод, где утром выкатили две бочки со спиртом. Директор объявил, что сегодня нерабочий день, и первым выпил кружку и запил водой. Некоторые даже не запивали, каждый черпал столько, сколько хотел. На бочках лежали какие-то клюквенные карамельки, которыми все заедали. Люди, шедшие через проходную, вели себя по-разному: кто плакал, кто плясал, кто просто хохотал.

Я стояла на посту, и за проходной мне нужно было следить, спрашивать пароль. Говорила, чтобы от проходной отошли подальше, но директор попросил меня: «Девочка, не надо, пусть стоят, где хотят, пусть пляшут и поют, где хотят. Пусть прям здесь!». Потом всех работников отпустили и завод закрыли.

На следующий день рано утром Вася сказал: «Кушай быстро, пойдем на Дворцовую площадь». На мой вопрос, как мы туда попадем, Вася ответил, что пролезем через дырку, которую я никогда не замечала. И вправду, на посту, где я всегда стояла, за дощечкой была спрятана дырка. Так мы попали на Дворцовую площадь. И, конечно, ни к какому обеду мы вернуться не могли.

Было очень интересно. И трогательно. Там и пели, и плясали, и рыдали, и голосили, и что только не делали. Некоторые отбивали чечетку, некоторые играли на гармошке, кто-то – на скрипках, кто-то – на балалайках. И военные, и гражданские. Передать это невозможно. И представить, мне кажется, невозможно. Творилось невозможное, все радовались. А как же мы ждали Дня Победы!

Вечером мы обнаружили, что дыра закрыта, и нам пришлось идти через проходную. Нас на пятнадцать суток отправили на гауптвахту, но через три дня выпустили.

Свадьба

Наша необычная свадьба состоялась 6 июля 1946 года. Для того, чтобы пожениться, было необходимо разрешение командира дивизии или батальона. Нам с Василием разрешения не давали. Друзья Васи, рядом с которыми он защищал крепость во время блокады, помогли нам сделать нужную справку. Они и сопровождали меня в ЗАГСе Володарского района, где мы расписались: Сологуб, Ленька Мороз и Володя Немыкин.

Они организовали праздничный стол на фабрике кухни. Там мы заказали первое, второе и компот. Еще были пирожки с повидлом, мне досталось два. Ленька собрал приданное в мешок, который смастерил ночью: взял две алюминиевые миски, две вилки, две ложки. Сологуб вдруг спросил: «А если мы придем?». Тогда Леня снова положил всех приборов еще по две штуки. Допили компот, поняли, что стаканчики тоже нужны. По дороге Леня со словами «Будете нас чаем угощать» захватил чайник. В нем мы потом и чай варили, и картошку.

Жизнь после войны и наши дни

В 1949 году я уволилась из армии, и тогда было нелегко работать, ведь я только и умела, что стрелять. Партия направила меня воспитателем в детский сад, и полтора года я отработала, ревя каждый день. В 1959 году мы приехали в Дзержинский. Вася был направлен охранять наш НИИ, и спустя год я тоже туда устроилась, а вскоре стала начальником административно-хозяйственного отдела. Работала с великим ученым Борисом Жуковым, хоть и было с ним тяжело.

Потом я перешла на ДКПП, стала начальником отдела кадров, где долгие годы налаживала картотеку и систему учета. Так, я проработала до 1993 года, после чего занялась общественной деятельностью, и мы стали помогать фронтовикам через Совет ветеранов.

И все шло своим чередом, было все очень хорошо. Но в последние лет пять ситуация ухудшилась. Ветеранам перестали выдавать бесплатную газету, снизили выплаты, у нас не стало места, где мы встречались с ветеранами и пили чай. Ухудшилось отношение врачей к ветеранам, приходится даже сталкиваться с откровенным хамством. Да и молодежь сейчас уже совсем иначе относится к истории, и неясно, что молодые люди любят и кого уважают. Но я надеюсь, что в ближайшее время все изменится к лучшему.

Сейчас у меня двое детей, трое внуков и пятеро правнуков. У нас большая счастливая семья. Все мои 9 Мая как штык приходят поздравлять бабушку, и каждый раз я вся в слезах.

Back to top button